Девятиэтажки абсолютно пусты. Ветер тягает шторы в выбитых окнах, искореженные плиты свисают с верхних этажей, все в битом стекле и бетоне. Под ногами валяются гильзы размером с ладонь и круглая зеленая болванка мины, как будто из учебника ГО.  Рядом почему-то красуется эмалированная кастрюлька – видимо, в нее набирали снег, когда не было воды.

Привычные глазу раздолбанные остовы машин.

Несомненно, это был достаточно уютный, хоть и окраинный район. Лето бы украсило этот квартал у моря, а над остальным работали люди. Нет бардака  в подъездах, железные двери, аккуратные светлые дворы с коваными беседками, лавочками, площадками  и молодыми можжевельниками. Из проживания в панельках здесь выжимали максимум, и, вероятно, это было то, о чем последнее время мариупольцы любили ввернуть дончанам:  что у нас, мол, наконец, порядок наводят! Для серого, промышленного, утопающего в страшном заводском смоге города этот столичный визуал был действительно принципиален.

- Живые есть? – парень и девушка с белыми повязками на рукавах, держась за руки, ходят у подъездов.

Я не знаю что ответить – живыми по счастью могут оказаться только кошки, за которыми и приехала волонтер Женя Михайлова (потом я расскажу об этом отдельно). Молодые люди идут дальше, и я надеюсь, что это хотя бы не мародеры.

Мимо, как тени, изредка иногда проходят сутулые, нелепо одетые, грязные люди, тянущие за собой тележки. Смотрят, краем глаза, не раздаем ли что-то. Увидев телефон, спрашивают, появилась ли связь? От нее они отрезаны уже месяц.

Рядом с домом – частный сектор, и из одного из домов раздается стук молотка – старик ремонтирует свой аккуратный домик. С другой стороны – небольшой парк, разделительная полоса между частным сектором и многоэтажками. Чуть дальше в этом армагеддоне расположена детская школа-интернат, но дойти туда и посмотреть на ее останки я не успеваю.

- Вы здесь снимите! – это кричат с лавочки в парке. Там тихонько сидят двое стариков с кравчучкой и котомками. – Вот за нами улица, где девятиэтажка.

Обходя провода, осколки, гильзы и переломанные ветки, пробираюсь к ним по натоптанной дорожке.

За спинами моих собеседников –  выгоревшие руины дома, где они только закончили ремонт. Вместе эти люди прожили  50 лет, и теперь оказались бездомными. С собой таскают на коляске ценность – небольшой мешок сахара: купили, чтобы подкармливать пчел, и с этим и остались.

Мужчина просит нош-пу для жены, и я бегу к машине, чтобы попросить из аптечки у Наташи. Но выясняется, что свои запасы она отдала раньше, и остается только пластинка обезболивающего, которая в городе без аптек – на вес золота. Наташа дает исхудавшей старушке тушенку в банках, предлагает горячий чай, и женщина тихо плачет, прижимая жестянки к груди.

Военные действия люди при минусовой температуре переживали в подъезде.

Сюда вынесли матрасы, тумбочки, книги. Из кирпичей складывали очаги, где так и осталась стоять посуда. Вынесли обогреватели – но они так толком и  не понадобились: не было электричества.

Сейчас квартиры открыты, жильцов нет. Тела убраны, но все равно – чем выше поднимаешься, тем сильнее запах. Многие бросили запертыми домашних животных, они не выжили.

На стенах выведены мелом старческой рукой напоминания, чтобы на ночь выключали свет: боялись бомбежек. Потом электричества не стало.

Лежат документы, дипломы, медицинские карты. Возможно, они уже никому не понадобятся.
Между этажами нахожу украинскую военную пиксельную куртку. Свежая, не окровавленная.

Нацисты снимали форму и переодевались в гражданскую одежду из разграбленных квартир и пытались скрыться. Потом брошенную форму я увижу в Мариуполе еще не раз….

На полотне размером с кухонный стол – копия репинского полотна «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Сквозь желтый от времени лак просвечивают оселедци на лысых головах персонажей.

На секунду я закрываю глаза, и в этот момент слева отрабатывает авиация. Открываю. Женщина в тапках посреди разбомбленного Мариуполя с картиной на украинскую тему никуда не делась, и теперь тоже с удивлением смотрит на нас. Мы все реальны. Но, поскольку все это, как в дурном сне, то я и действую сообразно ему.

- Это что у вас? – интересуюсь у женщины, и она, как мне кажется, несколько пугается, что я приняла ее за мародершу.

- Это картина. Мой дедушка сам написал ее, он был художник, - говорит женщина и по ее лицу текут слезы. – Не подумайте, мы не бомжи какие-то!  Сгорела квартира четырехкомнатная у нас, и это то, что осталось увозим…

Муж Ольги устало бредет вперед, оставив ее разговаривать с нами. Женщина рассказывает, что они остались втроем – парализованная свекровь и муж, с лимфомой в поздней стадии. К счастью, у них есть хотя бы угол, где можно пока жить.

Ольга смущается, что мы застали ее в таком непарадном виде. Видно, что человек привык следить за собой – отросший за время мариупольской бойни розовый маникюр и  татуаж это выдают.

И пока девочки угощают Олю чаем и баранками, я думаю о том, что даже чудовищные испытания не сломили эту женщину, и на мой взгляд, она прекрасна.

Разницу я почувствую уже дома, найдя страницу Ольги в сети, и с трудом узнаю в этой шикарной женщине ту, которую мы встретили на мариупольской улице.  С болью посмотрю фотографии путешествий из Европы и Таиланда; фото той самой Поживановской церкви неподалеку; фото ее шикарного сада (такие я видела только в немецких журналах по ландшафтному дизайну) на фоне двухэтажного дома, облицованного фаготом; снимки с внуками и с большой кавказской овчаркой.

И статуэтки из Европы на витрине магазина.  Одну из которых она, видимо, и спасала из сгоревшего жилья, как память о жизни, которая осталась в прошлом...