Глава 15. Ашер

+

После короткого разговора, так и не выяснив, куда же все-таки подевался Эльдар, Ашер подошел к двери, оглянулся на застывших девушек и наткнулся на взгляд Арины, растерянно-вопросительный, словно она ждала от него каких-то особенных слов, а не простого «до свидания», которое почему-то застряло у него в горле. Не попрощавшись, он вышел. Механически сойдя со ступенек, он прошел по двору, не заметив бросившейся под ноги собаки, неожиданно сорвавшейся с цепи и теперь ласкавшейся к нему, с явным намерением загладить свою вину за недавний лай. Так же механически, привычным движением закрыв за собой калитку, он сел в свой запыленный «Москвич» и долго возился с зажиганием, пока, наконец, машина завелась. Отъезжая от узорчатых высоких ворот, он как будто почувствовал на затылке чей-то обжигающий взгляд и оглянулся на дом — действительно, «невеста» Эльдара стояла у стеклянной стены веранды, отогнув занавеску и глядя ему вслед…
Ашер считался другом Эльдара еще с розовых времен раннего детства, а точнее, с детского сада, куда на месяц определила своего сына Фатима. У маленького Дарика, как нежно называли свое чадо любящие родители, был невыносимый характер, с которым сумел сладить лишь сын хирурга местной больницы Ашер. Спокойный, медлительный и дружелюбный, он очень быстро покорил сердце Дарика своей уступчивостью и умением прощать, в отличие от других ребят, которые через пару дней общения с кичливым, строптивым и до крайности драчливым новеньким шарахались от него, как от чумы.
Для воспитательниц вытерпеть присутствие Дарика в детском саду тоже явилось настоящим испытанием на прочность, и экзамена этого они не выдержали. Его терпели, пока дело обходилось без кровопролития, но после того как рука заведующей, осмелившаяся подняться на «беззащитного ребенка», изрекшего в ее адрес очередную дерзость, оказалась прокушенной насквозь острыми зубками «орленка», как окрестили в этом мирном детском учреждении сыночка «каменного орла», и пострадавшая рука, обернутая белоснежным в красноречивых красных пятнах носовым платком была в качестве вещественного доказательства предъявлена матери малолетнего преступника, Фатиме пришлось забрать его домой.
Очутившись на воле, Дарик несколько дней ликовал по этому поводу, а потом неожиданно заскучал и потребовал предоставить ему в полное и неограниченное то ли распоряжение, то ли владение друга из детского сада. Истерическое «хочу» настырного сыночка ни в чем не знало отказа. Не выдержав и недели в осадном положении, Аскеров посетил с дружеским визитом отца Ашера, и после недолгих уговоров тот согласился отводить мальчика вместо детского сада в дом Аскерова.
Ашер был сыном местного врача Али Багирова и молоденькой русской медсестры, прибывшей в район по распределению после окончания медучилища. Брак их был в некотором роде недоразумением. Хорошенькая медсестра-блондинка, появившаяся в больнице, сразила наповал наиболее неустойчивых морально «женатиков» и стопроцентное количество холостяков, как среди персонала, так и среди проходящих в это время курс лечения больных. В рядах сраженных оказался молодой врач-хирург, считавшийся в больнице первым красавцем, высокий и молодцеватый, который и приглянулся ей больше всех. Но после свадьбы молодая жена стала замечать, что родные мужа смотрят на нее не так восторженно. как хотелось бы.
Ее родители тоже остались недовольны выбором дочери и ее скоропалительным замужеством. Явившись в гости по случаю рождения внука, они не стали скрывать своего отрицательного отношения ко всему, что окружало дочь, усугубив этим возникшую трещину в отношениях супругов. Вскоре красотка-жена Али Багирова откровенно затосковала. Вынужденная сидеть дома с ребенком и заниматься хозяйством, она проклинала свой монашеский образ жизни и частенько провоцировала мужа на ссоры и скандалы. После очередного крупного разговора супруги, наконец, выяснили отношения и решили мирно разойтись. Али заявил, что, по местному обычаю, сына оставит у себя. Она не стала возражать, тем более что родители намекали ей о предпочтительности именно такого варианта. Маленький Ашер остался с отцом, а мать, прощаясь с сыном, слезно обещала его навещать, но свое обещание выполнила всего лишь раз, и то, когда сын заболел дифтерией и находился на грани жизни и смерти.
Вскоре Али женился снова — уже на местной девушке, сосватанной ему матерью. Ашеру исполнилось пять лет, когда они уехали в Картум-калу. Багиров-старший был честолюбив, мечтал о престижной работе и научной степени. Своего жилья у молодых долго не было, они скитались по квартирам родных и знакомых. Ашер оставался с бабушкой в ауле. А когда отец получил-таки квартиру, места Ашеру в ней не нашлось — там уже было трое «своих». Мать Ашера тоже очень скоро и весьма удачно вышла замуж, переехав в город на Неве. Вновь созданная семья немедленно обзавелась парочкой очаровательных белоголовых близняшек. Для Ашера и там не оказалось бы места при всем на то желании.
Так он и рос, на попечении подслеповатой и глуховатой бабушки, привыкший к самостоятельности во всем, что касалось быта, учебы и дружбы с Эльдаром — он мог уходить, когда ему хотелось, приходить, когда вздумается, учить или не учить уроки — исключительно по своему желанию. Но неограниченная свобода не сделал из него эгоиста и бездельника — наоборот, она приучила его к порядку во всем, самоконтролю и недетской ответственности за свои поступки.
Учителя очень быстро заметили его рассудительность и «правильность», оценили по заслугам эти весьма похвальные качества и загрузили под завязку общественной работой — он был старостой класса, членом учкома, его голос гремел по праздникам с установленной на площади трибуны, рядом с которой в назначенные великой партией часы митинга обреталось все районное начальство, гремел вдохновенно и убедительно, в конце выступления неизменно обращаясь к малолетнему народу в красных галстуках с осточертевшим до оскомины предложением: «К борьбе… будьте готовы!» Нестройный хор детских голосов сообщал ему: «Всегда готовы!», после чего он покидал трибуну вполне удовлетворенный собой и поддержавшими его «готовыми».
Он стоически высиживал комсомольские конференции, на которые его отряжали в качестве наиболее заслуженного комсомольца, контролировал своевременное проведение всевозможных мероприятий, следил за выпуском школьной стенгазеты, организовывал спортивные состязания и подготовку школьной самодеятельности к праздникам, при всем при этом еще ухитрялся отлично учиться. К окончанию школы он так устал от общественных поручений, что стал тяготиться этой работой, и, поступив в институт, только здесь смог в полной мере насладиться отдыхом от нее, посвятив себя исключительно учебе.
На втором курсе института он впервые влюбился. Надменная красавица, в которую была влюблена добрая половина парней группы, едва замечала его существование. У нее намечалась партия получше, чем нищий студент. Танцор из известного всему Союзу танцевального ансамбля ждал ее у выхода из института, картинно открывал перед ней дверцу новенького автомобиля и увозил в неизвестном направлении. Танцор был высок, строен, красавец, настоящий орел — не чета им, стоявшим с раскрытыми от удивления и зависти ртами на остановке под жалкой табличкой с буквой «А».
А потом орел исчез. Сначала она говорила, что орел в данный момент находится на гастролях то ли в Париже, то ли в Лондоне, а потом, по прошествии некоторого времени, когда стал заметен под платьем живот, вдруг обратила пламенные взоры на Ашера. Неизвестно, по каким соображениям она выбрала именно его. То ли потому, что он один еще продолжал смотреть на нее влюбленными глазами — все остальные поклонники теперь почему-то избегали ее взгляда, — то ли сочла его наиболее подходящей кандидатурой на роль мужа-дурака, но в результате он поверил ее слезам и клятвам и очертя голову кинулся в омут этой наскоро состряпанной любви. Невеста торопила со свадьбой, сроки поджимали, и Ашер не успел опомниться, как оказался «окольцованным», по выражению разгневанного Багирова-старшего, заявившего, что у него теперь только один сын, имея в виду своего младшего.
Относительная идиллия молодоженов продлилась чуть больше года, завершившись разводом и уходом неверной супруги к более состоятельному, хотя и пожилому джентльмену. На протяжении своей недолгой семейной жизни Ашер успел столкнуться со многими недостатками своей избранницы и воспринял ее измену как нечто само собой разумеющееся. Естественно, он был задет этим обстоятельством, но не впал от него в депрессию и вскоре утешился, примирившись с отцом. Вывод, который он сделал для себя из своего неудавшегося брака — женщинам нельзя доверять. Но, невзирая на это, он все еще продолжал искать в каждом хорошеньком создании женского пола хотя бы намек на то, что втайне от себя жаждал наконец найти — верность, бескорыстие, любовь, нежность…
После своего развода он стал частенько предаваться размышлениям о смысле своего существования, пытался найти рецепты счастливой жизни у известных философов, искал зерно истины в восточной поэзии, почерпнул из них многое — и не нашел ответа на свой вопрос. Анализируя со всех сторон свое положение в сложившемся сообществе района, в который ему предстояло вернуться по окончании института, он иногда задавался вопросом: «Кто я есть?» и тоже не находил ответа.
Полурусский-полугорец, своего рода гибрид современной селекции, он был продуктом своего времени, результатом эксперимента над народом, насаждаемой в благих целях «дружбой» наций. Тысячи и тысячи таких, как он, рассеянных по Союзу, не находящих себе места нигде, возможно, задавали себе тот же вопрос. Он вырос среди горцев, но не был одним из них в той мере, которая позволяет считать себя полноправным членом общества. Между этим обществом и им всегда существовала та неуловимая, незаметная постороннему глазу грань, которая позволяет отделять «своих» от «чужих». У него не было того четко выраженного покровительства родственников, которое позволяло бы ощущать прочным и стабильным свое положение на работе — ему не простили бы промах, который не заметили бы у любого другого, но «своего».
Русские, родившиеся здесь и прожившие в районе безвыездно всю свою жизнь, были на том же положении «своего чужого». Чтобы стать «своим» в полной мере, нужно было отказаться от многого. Он не мог бы позволить себе некоторую русскость во взглядах и суждениях, которая совершенно свободно дозволялась «своим». В Картум-кале все это не имело значения. Там смешались, жили, работали, существовали рядом представители самых разных национальностей. Но столица республики, тем не менее, не делала погоды — все бури, все реки Инарии рождались в горах, и там же формировалась сила, исподволь управляющая этой гордой и своенравной страной.
Ашер не хотел ни под кого подлаживаться, но в то же время быть изгоем у собственного народа ему так же было не по душе. Именно это двойственное положение и сформировало у него чересчур болезненное самолюбие, гордость, бескомпромиссность во всем, требовательность — прежде всего к себе, но и не в меньшей степени — к другим. На работе эта требовательность иногда доходила до абсурда и превращалась в педантизм. Вместе с тем он был неизменно благожелателен к людям, любил пошутить, охотно помогал всем, кому эта помощь требовалась, и снискал-таки себе уважение и любовь односельчан, а это был такой капитал, которым могли похвастаться очень немногие из «своих».
Но настоящих друзей, кроме Эльдара, у него так и не появилось. Может быть, потому, что эта дружба занимала слишком большое место в его жизни, и другой такой же там попросту не нашлось бы места. Эльдар был ему другом и братом, а Наида — названой сестрой. В общении с ними он провел несоизмеримо больше времени, нежели со своей семьей, и оба они были ему так же дороги, как отец, мать, братья и сестры, с которыми он находился в прекрасных отношениях, но которым, по большому счету, было до него очень мало дела, за исключением, пожалуй, отца, который, сам себе в том не признаваясь, любил его больше остальных своих детей.
И теперь, на фоне этой обширной и незыблемой территории, называемой дружбой, имевшей для него статус семьи и чуть ли не родины, тот факт, что девушка, увиденная им на вокзале, где ему совершенно случайно пришлось встречать с поезда сестру с племянником, — случайно, потому что телеграмма о ее приезде грянула неожиданно, когда муж ее находился в больнице с травмой, полученной в автоаварии, а Ашер подъехал к дому в момент, когда почтальон в задумчивости исследовал висящий на двери пудовый замок, — лишь благодаря этому стечению обстоятельств он и оказался ночью на скамье пустынного перрона; факт, что девушка, которой он заглядывал в синие, как небо, глаза с чувством обретения некогда потерянного, того, что, казалось, искал всю жизнь в глазах, похожих на эти, — что эта самая девушка оказалась невестой лучшего и единственного друга, привел его в замешательство.
Он не мог сейчас определить свое отношение к данному факту, как к вопиющей несправедливости, как к насмешке судьбы — и все-таки был к этому близок. Тревога, вдруг проникшая к нему сквозь плотную завесу неизвестности, отделяющей настоящее от будущего, тронула его душу темной рябью отчуждения от всего, что окружало его. Неожиданно вернувшийся ночной мираж разгородил пространство на временные отрезки пути в какое-то иное измерение превратившейся в сплошной, неразрывный вектор дороги, дороги с туманной целью, слабым огоньком мерцающей впереди.
Он не знал еще, что это за цель, но чувствовал, что она уже есть, она присутствует в грядущем, присутствует помимо его желания, и она неразрывно связана со снежной девушкой на лунном перроне. И, как бы хорошо он не относился к Эльдару, он не мог представить эту девушку рядом с ним — в представлении Ашера они оттолкнулись друг от друга, как одноименные полюса двух магнитов. И это представление красной запретной полосой разом прочертило границу между ними — как если бы огненной молнией вдруг аккуратно раскололо семейный портрет, проложив трещину ровно посередине…

Глава 16. Неправильная юбка

Утро воскресения давно уже встало над горным селением, улыбалось озорными лицами мальчишек, спешило по каким-то неотложным делам торопливыми ногами аульских женщин, чирикало и тренькало на все лады голосками веселых птиц, радующихся найденному зернышку, ласковому солнышку или просто обществу друг друга — вот уже несколько часов оно заливало ярким светом земляные крыши старого аула, проникая в уголки и щели самых темных комнат. Только Катя все еще спала, раскинувшись на старой облупленной кровати, расшатанной и облезлой, явно списанной из какого-нибудь учреждения, и в силу своей дряхлости достойной почетного места на свалке или в груде металлолома, собранного местными пионерами и вот уже год как зараставшего травой у здания средней школы.
Солнечный луч уже лежал на латаной простыне и, неспешно продвигаясь, оказался сначала на Катиных лимонного цвета кудрях, вспыхнувшим в его свете настоящим золотом, затем перебрался на нежный детский подбородок, потом на губы, даже во сне капризно изогнутые, и лишь когда этот задорный лучик стал щекотать ее ресницы, бесцветные и такие редкие, что их можно было сосчитать, Катя наконец проснулась. Приподнявшись на кровати и окинув взглядом обшарпанные стены комнаты, некрашеный пол, потолок в пятнах сырости, она вспомнила, где находится и со стоном откинулась назад, отчего кровать ее, до сего момента несколько наклоненная вперед, с ужасающим скрипом перевалилась назад. Инстинктивно вцепившись в спинку кровати, Катя с замиранием сердца пережила этот драматический момент, затем, убедившись, что коварное ложе прекратило поступательное движение, заглохнув в неуверенном подобии равновесия, девушка опустила голову вниз и внимательно осмотрела ее ножки. Найдя свою позицию относительно прочной, она осторожно вернулась в горизонтальное положение и стала припоминать, что же было вчера.
Все вчерашнее вспоминалось, как кошмарный сон. После многочасовой тряски в автобусе, который тащился, как столетняя черепаха, они еще шли пешком в гору километра три через оба аула, где каждый встречный— поперечный останавливал Арсена и расспрашивал его о житье-бытье в России. Потом, когда они, наконец, притащились в дом, где жили две сестры Арсена, оказалось, что у них нечего есть, кроме вареной картошки с крапивой, а магазины в честь субботы заекрылись слишком рано. Обе сестры фыркали и плевались при виде Катиной юбки, крашеных волос и накладных ресниц. Они едва говорили по-русски, коверкали слова, поджимали губы и демонстративно постелили Кате в самой дальней и убогой комнате. Арсен не возражал им, и Катя почувствовала себя крайне одинокой и беззащитной перед двумя «горбоносыми ведьмами», как она их немедленно окрестила.
Прищурив близорукие глаза, она смотрела на потолок, весь в каких-то пятнах, разводах и трещинах. Прямо над ее головой зияла дыра размером с блюдце, из которой свешивалась тоненькая серая веревочка.
Катя, думая о своем, внимательно рассматривала веревочку, пока она не зашевелилась. Девушка расширила глаза: веревочка исчезла, а вместо нее появилась мышиная мордочка с черненькими бусинками глаз, которыми она дружелюбно смотрела на Катю. В мгновение ока девушка слетела с отчаянно зашатавшейся кровати, жалобный скрип которой слился с Катиным душераздирающим воплем.
— Что? Что? — в комнату вбежала одна из сестер, Аминат. Она была помоложе и пониже другой сестры, Сайгибат, этим Катя их и различала, боясь перепутать имена.
— Мышь!!! — закричала Катя, указывая пальцем на дыру в потолке. Аминат взглянула на потолок — мыши, естественно, там уже не было.
— Нету миш, нету, — успокаивающим тоном произнесла Аминат. — Встават нада, кушат нада!
— А где Арсен?
— Кушал Арсен, — Аминат показала рукой в сторону веранды и вышла из комнаты.
Катя принялась одеваться. Надев блузку, она стала искать юбку, которой не оказалось на стуле, куда была с вечера сложена ее одежда. Катя заглянула под кровать, за кровать, поискала под стулом. Больше мебели в комнате не было. Выругавшись сквозь зубы, она перетряхнула простыни, заглянула под драный матрац, но юбка исчезла бесследно. Все стало ясно. Юбку украли и сожгли две ведьмы, две злобные пуританки. Возможно, они успели порыться и в ее сумке… Похолодев от этой мысли, Катя кинулась к сумке, быстро разрыла ее содержимое, и на самом дне нащупала сверток, при виде которого у нее отлегло от сердца.
Через несколько минут она появилась на веранде в другой юбке, чуть длиннее первой, но с такими разрезами по бокам, что обе сестры едва не упали в обморок.
Аминат вытянула палец по направлению злополучной юбки и что-то возмущенно затараторила, обращаясь к Арсену.
— Что она говорит? — спросила Катя без интереса, словно монолог женщины и не нуждался в переводе.
— Она говорит, что в такой юбке неприлично ходить по аулу, — невозмутимо отвечал Исаев, — что ты покроешь позором нашу семью, навлечешь несчастья и на свою голову…
— Хватит, я поняла, — оборвала его Катя, усаживаясь за стол. — Похоже, ты разделяешь ее мнение целиком и полностью. Но у меня нет другой юбки, потому что меня обокрали. И мне плевать, что обо мне будут говорить разные там старухи. Я буду ходить, в чем хочу.
— Она не старуха, — сухо ответил Арсен. — Ей всего сорок два.
— А по ней не скажешь… — подняв на Арсена глаза, она поняла, что муж начинает злиться. — Извини…
Аминат вышла из комнаты и через минуту появилась с какой-то тряпкой в руках. С торжествующим видом она подала ее Кате. Это была коричневая шелковая юбка, длинная, расклешенная, с какими-то нелепыми оборками и вышивкой по низу.
— Что это? — со страхом спросила Катя. — Это что, мне? Арсен, они что, хотят, чтобы я надела вот это?
— Ну, а что такого? По мне, юбка как юбка. Вполне приличная юбка.
— Нет, ну ты даешь! — Катя даже задохнулась от возмущения. — Ты знаешь, на кого я буду в этом похожа? На вокзальную цыганку!
— Тебе пойдет любая одежда. Представь, что здесь такая мода, и надень.
— Нет, нет и нет! — Катя нервно кусала губы. — Скажи им, чтобы они от меня отстали — я хочу спокойно поесть.
После нескольких слов, сказанных повелительным тоном, Аминат поджала губы, забрала юбку и ушла. Сайгибат открыла кастрюлю — там дымилось вареное мясо. Арсен взялся руками есть хинкал, пригласив жестом Катю. Не найдя на столе вилки, она тоже взяла руками белый прямоугольник вареного теста. Проследовав взглядом за Арсеном, обмакнувшим хинкал в чесночную подливку, она проделала то же самое, надкусила и скривилась — ей показалось, что несчастные зубы ее вонзились в цементный раствор, уже начавший застывать. Арсен нахмурился, глядя на ее гримасу, и она с трудом, с самоотверженным и обреченным на смерть видом стала жевать клеклое, переваренное крутое тесто.
Зато мясо было явно не доварено.
— Этот баран, видимо, умер от истощения в глубокой старости, — глухо проворчала она, давясь непрожеванными кусками и предчувствуя приступ гастрита. — И не лишним ли будет с утра есть чеснок? От нас же люди будут шарахаться.
Сайгибат, до сих пор пожиравшая Катю внимательным взглядом, обратилась к Арсену за переводом услышанного. Арсен объяснил сестре, что гостья-де очень довольна завтраком и благодарит хозяек за вкусный хинкал.
Женщина умилилась ласковым словам гостьи, удовлетворенно кивнула и, обойдя стул Арсена сзади, любовно стряхнула что-то невидимое с его волос. Затем ей взбрела в голову весьма опрометчивая мысль опереться обеими руками о спинку стула Арсена. Очевидно, ей просто хотелось некоторое время побыть как можно ближе к любимому брату. В результате через пару секунд в комнате раздался угрожающий треск и, прежде чем Сайгибат успела что-то сообразить и отскочить, шипы донельзя расшатанного стула вышли из пазов, стул в один миг распался на составные части и Арсен очутился на полу с бараньей костью в зубах, хинкалом в руке и выпученными от неожиданности глазами. Обе женщины с криками бросились его поднимать.
Катя не смогла удержаться от смеха.
— Это тебе за вранье, — с хохотом говорила она, помогая ему отряхивать одежду от чесночной подливки.
Арсен что-то недовольно бормотал, бросая косые взгляды на Сайгибат, которая как ни в чем ни бывало собирала стул. Аминат суетилась возле стола, вытирая разлившуюся подливку.
Достав носовой платок, его краем Катя принялась старательно тереть жирное пятно на мужниной рубашке, попутно уговаривая его продолжить утреннюю трапезу в столовой, поскольку голодные спазмы в ее желудке напоминали о необходимости срочно его наполнить, и по возможности чем-то более удобоваримым, нежели предложенные ей деликатесы. В ответ на это вполне рациональное предложение Арсен популярно объяснил ей, что женщины здесь в столовую не ходят, к тому же такой поход может обидеть его сестер. Катя взъярилась. Ей стало безумно интересно, куда здесь ходят женщины, когда их морят голодом.
— Я сыт, — отрезал Арсен, — а ты можешь идти куда хочешь.
Катя поняла эти слова как разрешение уйти. Подкрасив перед зеркалом губы и схватив сумку, она выбежала из дома, сверкая разрезами своей сверхнеприличной юбки, чем доставила еще несколько неприятных минут Арсену, которому пришлось выслушивать жалобы негодующих сестер. Отмахнувшись от них, он сменил рубашку и тоже ушел куда-то.
Катя шла по уже знакомой дороге, критически разглядывая строения вдоль своего пути. С одной стороны дома были расположены намного выше дороги, с другой — ниже. Их крыши находились почти вровень с дорогой. Еще ниже был виден еще один ярус крыш, затем третий, четвертый, пятый…Сверху они были похожи на шляпки огромных грибов.
Проходя мимо приземистого строения с надписью «Продукты», Катя приостановилась, и, подумав, зашла.
Тут ее и заметила Зарема, только что вышедшая из дома подруги и вынесшая оттуда свежую новость о том, что невеста Эльдара все же приехала, несмотря на ее, Заремины, козни. Решив, что Катя и является той самой злополучной невестой, и не подумав в горячке, с чего это вдруг вышеозначенная невеста появится одна в другом ауле, в трех километрах от дома Эльдара, Зарема ринулась через дорогу и тоже вошла в магазин. Златокудрая русская уже получила от продавщицы Зухры пачку печенья и стояла, пересчитывая на узенькой, прозрачной ладошке сдачу с трешки.
Зарема подошла поближе.
— Это что за соломенное чучело у нас появилось? — громко спросила она. — Вроде у нас ворон нету, чтобы их распугивать…
Немногие покупатели, стоявшие тут же, у прилавка, обернулись с любопытством. Три девицы, лузгавшие семечки у окна, захихикали.
Катя подняла голову и прямо перед собой увидела горящие черные глаза незнакомки, которая по непонятной причине намеревалась съесть Катю без соли и горчицы, причем немедленно.
— Отчего же нету? — спокойно спросила Катя. — Одну черную ворону я уже вижу. Перед собой.
Девицы захихикали громче.
— Смотрите, пугало разговаривает! Девочки, — обратилась Зарема к веселившимся девицам, — может, ей рот заткнуть, вот этой мочалкой? — и она протянула руку к Катиным волосам.
Но Катя была начеку и отбросила ее руку.
— Нет, лучше ее модной юбкой, — изрекла девица возле окна. — Там материала как раз на кляп хватит.
Зарема немедленно обратила взоры на Катину юбку.
— Юбка как юбка, — со смехом сказала она. — Обычный наряд ощипанных куриц. Где ты так юбку свою порвала, недоразумение ходячее?
Она протянула руку к юбке, но не успела даже дотронуться до нее. Отбросив руку с силой, неожиданной для этого хрупкого создания, Катя прошипела:
— Если ты не перестанешь щелкать клювом, то я тебя ощиплю прямо здесь и сейчас! И вообще, мой тебе совет: держись от меня подальше!
Она сунула в карман недосчитанную мелочь и спокойным шагом пошла к двери.
— Эй ты, копейки свои не досчитала! — крикнула ей вслед Зарема.
Катя обернулась у открытой двери, и по ее взгляду Зарема поняла, что, хотя поле битвы и осталось за ней, сама битва не выиграна — глаза русской смотрели на нее со странным прищуром, похожим на вызов, на приглашение к дальнейшим боевым действиям. Это несколько охладило и обескуражило Зарему.
— Кто это такая? — обернулась она к продавщице, которая всегда и все про всех знала.

Та лишь пожала плечами.

Песня, посвященная эпохальному сносу и отмене прямых выборов мэра, прозвучала в ККТ «Космос»
«Вышка офигенной высоты не губила новостями гланды — никогда с небесной высоты не служила делу пропаганды»

Актер Михаил Ефремов на сегодняшнем концерте «Гражданин поэт» в ККТ «Космос» спел песню-историю о том, как мэр Екатеринбурга Евгений Ройзман влюбился в недавно снесенную в Екатеринбурге телебашню.

Песня начинается с описания детства Евгения Ройзмана: «Рос, как все, парнишка хулиганом, с четырьмя один подраться мог», поменял восемь или девять школ и трижды поступал в техникум. «Если кто про Женьку говорит, про него никто фуфло не гонит. Знали его Куба и Мадрид, уважали даже в Пентагоне», — так Ефремов вплел названия екатеринбургских топонимов в свою песню. «А где был два года, мы не скОжем», — намекнул он на некоторые эпизоды из юности Ройзмана.

+

«Но однажды парень молодой, трезвый, а не выпив в парке водку, кинулся как в омут головой и влюбился в стройную красотку. Этот роковой для Женьки день помнит он сейчас как день вчерашний. Люди говорили — что за хрень? Втюрился мальчишка в телебашню. Башня наблюдала свысока — на цветы, что ей носил парнишка, и шептала, покраснев слегка: Женя, я же просто телевышка», — так изложил Ефремов «лавстори».

Дальше артист остроумно описал особенности башни:

«Надо бы про башню тут сказать — тот, кто не с Урала, удивится. Не умела, дурочка, вещать, как ее в Останкино сестрица. Вышка офигенной высоты не губила новостями гланды — никогда с небесной высоты не служила делу пропаганды».

Затем в песне рассказывается, как Ройзман стал мэром, но весной подхватил вирус — и за день до взрыва узнал, что башню сносят. «Женя, при тебе меня снесли — и тебя снесут, поверь на слово», — сказала ему на прощание башня. «Красоты такой не будет вновь — вы бы знали, как ее любили», — описал ситуацию Ефремов.

Далее он перевел тему на отмену прямых выборов мэра в Екатеринбурге, нелестно отозвавшись о законодателях в Заксобрании. «Ройзмана, конечно, не взорвут, чтобы звон стекла из рам оконных — ночью Заксобранье соберут и напишут новые законы: чтобы выбирали только их, взяточников, коррупционеров, чтобы не стало выборов прямых — и прямых, как прут железный, мэров».

Впечатленные екатеринбуржцы делятся видео с выступлением в социальных сетях.

Напомним, самый высокий в мире недострой снесли 24 марта. А доломали 1 апреля, когда под натиском гидроножниц пал и «огрызок», устоявший после обрушения. На месте снесенной телевышки собираются построить новую ледовую арену — ее планирует строить УГМК-Холдинг, заказчик сноса вышки. Сам Евгений Ройзман в рамках своей деятельности председателя гордумы отказывался включать вопрос о башне в повестку, аргументируя тем, что объект не входит в сферу полномочий города, однако он выходил на акцию «Обними телебашню».